Блэк энд уайт (Гузеев)

Письмо Татьяне Яковлевой (Сансара)

В поцелуе рук ли,
                        губ ли,
в дрожи тела
                   близких мне
красный
        цвет
                моих республик
тоже
            должен
                            пламенеть.
Я не люблю
                 парижскую любовь:
любую самочку
                   шелками разукрасьте,
потягиваясь, задремлю,
                  сказав -
                                 тубо -
собакам
                       озверевшей страсти.
Ты одна мне
                   ростом вровень,
стань же рядом
                      с бровью брови,
дай
             про этот
                              важный вечер
рассказать
                   по-человечьи.
Пять часов,
                 и с этих пор
стих
           людей
                         дремучий бор,
вымер
               город заселенный,
слышу лишь
        свисточный спор
                     поездов до Барселоны.
В черном небе
              молний поступь,
гром
           ругней
                      в небесной драме,-
не гроза,
               а это
                              просто
ревность двигает горами.
Глупых слов
                     не верь сырью,
не пугайся
                      этой тряски,-
я взнуздаю,
                    я смирю
чувства
              отпрысков дворянских.
Страсти корь
            сойдет коростой,
но радость
              неиссыхаемая,
буду долго,
                 буду просто
разговаривать стихами я.
Ревность,
              жены,
                         слезы...
ну их!-
        вспухнут вехи,
                      впору Вию.
Я не сам,
              а я
                            ревную
за Советскую Россию.
Видел
             на плечах заплаты,
их
          чахотка
                         лижет вздохом.
Что же,
               мы не виноваты -
ста мильонам
                     было плохо.
Мы
      теперь
                   к таким нежны -
спортом
              выпрямишь не многих,-
вы и нам
          в Москве нужны,
не хватает
                длинноногих.
Не тебе,
        в снега
                 и в тиф
шедшей
            этими ногами,
здесь
        на ласки
                       выдать их
в ужины
                с нефтяниками.
Ты не думай,
              щурясь просто
из-под выпрямленных дуг.
Иди сюда,
          иди на перекресток
моих больших
                  и неуклюжих рук.
Не хочешь?
Оставайся и зимуй,
             и это
                      оскорбление
на общий счет нанижем.
Я все разно
                   тебя
когда-нибудь возьму -
                   одну
                    или вдвоем с Парижем.

Уличное (Ворон Кутха)

В шатрах, истертых ликов цвель где,
из ран лотков сочилась клюква,
а сквозь меня на лунном сельде
скакала крашеная буква.

Вбиваю гулко шага сваи,
бросаю в бубны улиц дробь я.
Ходьбой усталые трамваи
скрестили блещущие копья.

Подняв рукой единый глаз,
кривая площадь кралась близко.
Смотрело небо в белый газ
лицом безглазым василиска.

Лиличка! (Вместо письма) (Сплин)

Дым табачный воздух выел.
Комната -
     глава в крученыховском аде.
Вспомни -
    за этим окном
                        впервые
руки твои, исступленный, гладил.
Сегодня сидишь вот,
            сердце в железе.
День еще -
         выгонишь,
                  можешь быть, изругав.
В мутной передней долго не влезет
                сломанная дрожью рука в рукав.
Выбегу,
       тело в улицу брошу я.
Дикий,
        обезумлюсь,
                отчаяньем иссечась.
Не надо этого,
              дорогая,
                             хорошая,
дай простимся сейчас.
Все равно
           любовь моя -
                  тяжкая гиря ведь -
висит на тебе,
               куда ни бежала б.
Дай в последнем крике выреветь
                  горечь обиженных жалоб.
Если быка трудом уморят -
              он уйдет,
          разляжется в холодных водах.
Кроме любви твоей,
                   мне
                           нету моря,
а у любви твоей и плачем не вымолишь отдых.
Захочет покоя уставший слон -
            царственный ляжет в опожаренном песке.
Кроме любви твоей,
                     мне
                              нету солнца,
а я и не знаю, где ты и с кем.
Если б так поэта измучила,
                              он
любимую на деньги б и славу выменял,
         а мне
                  ни один не радостен звон,
кроме звона твоего любимого имени.
И в пролет не брошусь,
                   и не выпью яда,
и курок не смогу над виском нажать.
Надо мною,
               кроме твоего взгляда,
не властно лезвие ни одного ножа.
Завтра забудешь,
                что тебя короновал,
что душу цветущую любовью выжег,
    и суетных дней взметенный карнавал
           растреплет страницы моих книжек...
Слов моих сухие листья ли
                заставят остановиться,
                                    жадно дыша?

Дай хоть
   последней нежностью выстелить
              твой уходящий шаг.

Стихи о разнице вкусов (Сон лемура)

Лошадь
             сказала,
                  взглянув на верблюда:
"Какая
      гигантская
                 лошадь-ублюдок".
Верблюд же
                  вскричал:
"Да лошадь разве ты?!
Ты
          просто-напросто -
                  верблюд недоразвитый".
И знал лишь
            бог седобородый,
что это -
           животные
                         разной породы.

Про это и Лиличка! (компеляция) (Ч.Ч.)

Лубянский проезд.
Водопьяный.
Вид
вот.
Вот
фон.
В постели она.
Она лежит.
Он.
На столе телефон.
"Он" и "она" баллада моя.
Не страшно нов я.
Cтрашно то,
что "он" - это я,
и то, что "она" -
моя.

Немолод очень лад баллад,
но если слова болят
и слова говорят про то, что болят,
молодеет и лад баллад.

Протиснувшись чудом сквозь тоненький
шнур,
раструба трубки разинув оправу,
погромом звонков громя тишину,
разверг телефон дребезжащую лаву.

Тронул еле - волдырь на теле.
Трубку из рук вон.
Из фабричнон марки -
две стрелки яркие
омолниили телефон.

Алло!
Кто говорит?
Мама?
Мама!
Ваш сын прекрасно болен!
Мама!
У него пожар сердца.
Скажите сестрам, Люде и Оле, - ему уже некуда деться.

Звонок от ожогов уже визжит,
добела раскален аппарат.
Больна она!
Она лежит!
Беги!
Скорей!
Пора!

Выбегу,
тело в улицу брошу я.
Дикий,
обезумлюсь,
отчаяньем иссечась.
Не надо этого,
дорогая,
хорошая,
дай простимся сейчас.

Любить -
это значит:
в глубь двора

Любить -
это с простынь,
бессонницей
рваных,

Кроме любви твоей,
мне
нету моря,

Кроме любви твоей,
мне
нету солнца,

а я и не знаю, где ты и с кем.

Завтра забудешь,
что тебя короновал,
что душу цветущую любовью выжег,
и суетных дней взметенный карнавал
растреплет страницы моих книжек...
Слов моих сухие листья ли
заставят остановиться,
жадно дыша?

Дай хоть
последней нежностью выстелить
твой уходящий шаг.

Немолод очень лад баллад,
но если слова болят
и слова говорят про то, что болят,
молодеет и лад баллад.

Немолод очень лад баллад,
но если слова болят
и слова говорят про то, что болят,
 молодеет и лад баллад.

Ночь (Любо)

Багровый и белый отброшен и скомкан,
в зеленый бросали горстями дукаты,
а черным ладоням сбежавшихся окон
раздали горящие желтые карты.

Бульварам и площади было не странно
увидеть на зданиях синие тоги.
И раньше бегущим, как желтые раны,
огни обручали браслетами ноги.

Толпа - пестрошерстая быстрая кошка -
плыла, изгибаясь, дверями влекома;
каждый хотел протащить хоть немножко
громаду из смеха отлитого кома.

Я, чувствуя платья зовущие лапы,
в глаза им улыбку протиснул, пугая
ударами в жесть, хохотали арапы,
над лбом расцветивши крыло попугая.

Наш марш (Красная стрела)

Бейте в площади бунтов топот!
Выше, гордых голов гряда!
Мы разливом второго потопа
перемоем миров города.

Дней бык пег.
Медленна лет арба.
Наш бог бег.
Сердце наш барабан.

Есть ли наших золот небесней?
Нас ли сжалит пули оса?
Наше оружие — наши песни.
Наше золото — звенящие голоса.

Зеленью ляг, луг,
выстели дно дням.
Радуга, дай дуг
лет быстролётным коням.

Видите, скушно звезд небу!
Без него наши песни вьем.
Эй, Большая Медведица! требуй,
чтоб на небо нас взяли живьем.

Радости пей! Пой!
В жилах весна разлита.
Сердце, бей бой!
Грудь наша — медь литавр.

За женщиной (Окси-Рокс)

Раздвинув локтем тумана дрожжи,
цедил белила из черной фляжки
и, бросив в небо косые вожжи,
качался в тучах, седой и тяжкий.

В расплаве меди домов полуда,
дрожанья улиц едва хранимы,
дразнимы красным покровом блуда,
рогами в небо вонзались дымы.

Вулканы-бедра за льдами платий,
колосья грудей для жатвы спелы.
От тротуаров с ужимкой татьей
ревниво взвились тупые стрелы.

Вспугнув копытом молитвы высей,
арканом в небе поймали бога
и, ощипавши с улыбкой крысьей,
глумясь, тащили сквозь щель порога.

Восток заметил их в переулке,
гримасу неба отбросил выше
и, выдрав солнце из черной сумки,
ударил с злобой по ребрам крыши.